Их разговор благоразумный о сенокосе вине. Александр Пушкин - Евгений Онегин - библиотека "100 лучших книг". Синкретизм определений, обусловленный эллипсисом

ХХIII. ОДИНОЧЕСТВО

Смирдинский праздник удался вполне: все были дружно-веселы. Пушкин был необыкновенно оживлён и щедро сыпал остротами. Семёнов (лицеист, литератор) за обедом сидел между Гречем и Булгариным, а Пушкин vis-а-vis с ним. К концу обеда Пушкин, обратясь к Семёнову, сказал довольно громко: «Ты, Семёнов, сегодня точно Христос на Голгофе». Греч зааплодировал, а все мы расхохотались.

Н.Н.Терпигорев. Заметка о Пушкине.

Что тут смешного? почему все расхохотались? Сегодня, в XXI веке, спрошенный человек недоумённо пожимает плечами (можете проверить). А ответ прост: Христос на Голгофе был распят между двумя разбойниками. За обедом в XIX веке все мгновенно поняли, как Пушкин жестоко приложил Греча и Булгарина, не назвав их имён и не произнеся слово «разбойники».

…Мы (хотя и по уши в болоте) продолжаем путь к сияющей вершине, выполняя по мере сил мудрое руководящее указание:

Читатель, не постигший своим сознанием мельчайшие подробности текста, не в праве претендовать на понимание «Евгения Онегина».

Владимир Набоков (переводчик и величайший комментатор «Онегина»).

Вот и пытаемся постичь.

Помните: зимой 1825 года лукавый кот сбежал из «Онегина» в параллельно сочиняемого «Графа Нулина». А вот другой (неизмеримо более важный) случай бегства из онегинского черновика.

Вторая глава. Онегин приехал в деревню. От скуки взялся было за реформы.

Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить.
Свободы сеятель пустынный,
Ярём он барщины старинной
Оброком лёгким заменил;
И раб судьбу благословил.

Свободы сеятель пустынный! Пушкину эта строчка так понравилась, что ему стало жалко тратить её на скучающего барина. Малость испортив строфу, Автор придумал ироническое «мудрец» (стало В своей глуши мудрец пустынный), а сеятеля свободы оставил для себя. Получилось знаменитое стихотворение. Оно всегда печатается с эпиграфом.

Изыде сеятель сеяти семена своя

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

Ноябрь 1823 (при жизни не печаталось).

Прочли? Хотите что-нибудь добавить?
Набоков педантично отмечает:

Строчка «Свободы сеятель пустынный» была использована Пушкиным в коротком стихотворении, написанном немного позднее в Одессе, в ноябре 1823 г.

Спасибо! Комментатор сообщил: где написано и когда , измерил длину («короткое»). А смысл этого короткого?! О том у Набокова ни слова.

Школьники думают, будто «порабощённые бразды», «стада» - это крепостные крестьяне, рабы… (Извините, придётся уточнить во избежание неверного понимания. Выражение «школьники думают» - условное. Во-первых, возраст «школьников» от 7 до могилы, потому что даже если они прочли эти стихи в школе, то никогда к ним не возвращаются. Во-вторых, процессы, которые происходят у «школьников» в голове, мы только из вежливости и по традиции обозначаем термином «думают».)

Нет, эти стихи не про крепостных крестьян.

Строчка убежала из «Онегина», где была всего лишь «одной из», убежала из стада и превратилась в одно из чудес. Перед стихотворением стоит эпиграф: Изыде сеятель…

Никаких примечаний Пушкин не сделал, ничего не пояснил. А эпиграф важная вещь (авось когда дойдём до главы «Эпиграф», вы ахнете). Уж если автор ставит чьи-то слова впереди своего произведения, то значит, видит в них огромный смысл. Они, эти слова, задают тему (как увертюра), настраивают читателя; не только предупреждают (как фанфары - выход повелителя), но и говорят об идее.

Ну и что вам дал эпиграф? Всё, если вы знаете, и ничего - если не знаете. В некоторых современных изданиях, в конце тома, читателю предлагают примечание - как палку слепому. Но толку в палке мало, слепой остаётся слепым.

В отличие от нас (поголовно грамотных), тогдашние читатели Пушкина не нуждались в подстрочных переводах французских, греческих, латинских слов и фраз. И что очень важно: сразу понимали, что эпиграф «Изыде сеятель…» - это Евангелие, притча Христа. Понимаешь эпиграф - стихи воспринимаются иначе. А не читавшему Евангелия не поможет и примечание. «От Матфея» - и что? Для смеха можно было бы написать «от Гегеля» - нынешний читатель даже не заметил бы.

Когда я молюсь на незнакомом языке, то, хотя дух мой и молится, но ум мой остаётся без плода.

Апостол Павел. 1 Кор. 14, 14.

Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все* наизусть , которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, - и такова её вечно-новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удручённые унынием, случайно откроем её, то уже не в силах противиться её сладостному увлечению, и погружаемся духом в её божественное красноречие.

Пушкин. 1836
* Эти «все» - увы, совсем не все тогдашние 50 миллионов жителей империи.

«Живительное семя» поэта - стихи. И порабощённые бразды, куда без толку падают вдохновенные слова, - это грамотные . Вроде бы свои. Но глухие. Христос ведь тоже обращался не к рабам, а к вольным гражданам. Но они его не понимали.

...И поучал их много притчами, говоря: вот, вышел сеятель сеять. И когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то. Иное упало на места каменистые и, как не имело корня, засохло. Иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его. Иное упало на добрую землю и принесло плод. Кто имеет уши слышать, да слышит!

Ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал: потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют.

Вы же выслушайте значение притчи о сеятеле. Ко всякому, слушающему слово о Царствии, но не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его - вот кого означает посеянное при дороге. А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его; но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово*, тотчас соблазняется. А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен.

Мат. 13, 3-23.
*«Гонение за слово» - это так близко Пушкину.

Пушкин рассчитывал, что все знают и понимают, а Христос, как видим, не обольщался. Пушкин рассчитывал, что все постоянно читают и перечитывают. Эти все тогда - дай бог 1%. (А теперь - почти никто.) Текст, который вы сейчас читаете, также обращён к одному проценту (или к 0,1%). Грамотность стала всеобщей, крепостных нету, и что?

Пушкин постоянно и настойчиво указывал мне на недостаточное моё знакомство с текстами Священного Писания и убедительно настаивал на чтении книг Ветхого и Нового Завета.

Кн. Павел Вяземский.

Святое Писание было на церковнославянском, который в России никогда не был разговорным. Крестьяне и даже многие дворяне читать на нём не могли и смысла слов толком не понимали. Для них церковная служба была неким колдовским обрядом: свечи, дым кадила, уходы и приходы священников, чтение непонятного текста, в условных местах надо креститься и кланяться. В общем, ом мани падме хум. Так и теперь: многие крестящиеся никогда не открывали Библию.

Невежда как скажет «аминь» при твоей молитве? Ибо он не понимает, что ты говоришь.

Апостол Павел. 1 Кор. 14, 16.

Дело не в том, верит ли читатель или нет, и в какого бога. Проблема не в вере, а в невежестве. «Русь крещена, но не просвещена» - эти слова замечательного Лескова не устарели совсем.
Жить в христианской цивилизации и не знать Евангелия - тупая дикость. Это как жить в мире денег и не знать арифметики.

Такое знание необходимо человеку самому, лично. Начальникам и вождям совсем не надо, чтобы «народ» это знал. Поэтому ни в школе, ни в университете этому не научат.

Перед не читавшим Евангелие закрыты даже «Хроники Нарнии». Гениальная книга Льюиса кажется такому человеку просто сказкой - типа очень длинная «Красная Шапочка». Он не видит и никогда не узнает, что за куском холста с нарисованным супом лежит волшебная страна; он не видит в «Хрониках» борьбы с сатаной, смертельной вражды христианства с исламом…

Евангелие хорошо бы (по совету Пушкина) знать наизусть. Как ключ от родного дома (всегда с тобой), как код от своей почты. Иначе не войдёшь, даже не увидишь, что тебе пришло важнейшее письмо. Мог бы жизнь изменить, но ты его не прочёл, даже не знал, что тебе послано.

Сегодня это называется пароль . Знаешь пароль и мгновенно получаешь доступ. Не знаешь - всё для тебя закрыто.

Сколько различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения. Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец, и говорящий для меня чужестранец.

Апостол Павел. 1 Кор. 14, 10-11.

От старого хрыча-прадедушки остался листок с письменами (шрифт красивый, но чужой) - валяется на полке рядом с ракушкой из Сочи. Но если б ты знал арамейский - прочёл бы, где прадед зарыл клад, стал бы богаче графа Монте-Кристо.

Вы не верите в Зевса, Аполлона, Афину, 12 подвигов Геракла, полёт Икара и драку Персея с Горгоной-Медузой? Не верите, но ведь знаете. А если не знаете, Пушкин для вас - тёмный лес. Точнее - пустыня: стандарт рифмоплёта - любовь/кровь/морковь/алые розы/зимние морозы.

Грандиозный мир ассоциаций - он или есть, или нет. Мир образов - он или есть, или нет.

Скажите человеку «нарисуй мне барашка» , или «это неправильный мёд» , или «Аннушка масло уже пролила» … Если увидите непонимающее лицо - значит, человек не читал. И ваши слова никаких ассоциаций, никакого мира образов у него не вызывают.

ТВ и ЕГЭ - те, кто вырос в этой угольной (чёрной) яме, уже и сами не видят, и детей научить не смогут. Если сам там не был, то и не можешь никому дорогу показать. - так сказал Будда.

Автоматическое понимание эпиграфа о сеятеле мгновенно включало евангельский контекст, колоссальный мир ассоциаций, и стихи воспринимались совсем иначе, чем сегодня.

Так, русскому не надо объяснять, что уличная девушка - это не та, которая идёт по улице или подметает её, а та, которая спит за деньги. Иностранцу же придётся объяснить вдобавок, что уличная девушка - это точно не девушка, и что за деньги она не спит, совсем не спит, ни минуты. (Я это потому пишу, что уж давненько не грешу.)

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды…

После евангельского эпиграфа можно подумать, будто это сам Христос говорит от первого лица. Но во второй строфе есть важное:

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.

Это не христианство. Честь - это гордость, а не смирение. «Чести клич» - это призыв к бунту: против унижений, рабского бесправия. Безуспешный сеятель чести - Пушкин.

Неужели он сеет некую свободу (Пушкин иронически говорил «слободу») среди крепостных? Народник? Прокламатор? Свободы сеятель пустынный … Значит, одинокий. А где ж другие сеятели: лицеисты, декабристы?.. Или он сеял другую свободу?

В примечаниях академических изданий сказано кратко: «При жизни не печаталось». Стихотворение 14 лет пролежало в столе у Пушкина. Потом ещё 30 лежало где-то . Опубликовано в России в 1866-м. И легко понять почему. Потому что читать умели.

Клич чести! Не равенства и прочих либерте-фратерните, а чести. Ноябрь 1823. Он ещё не заперт в Михайловском. Он на юге среди «своих», и - одиночество…

Лермонтов тоже не о крепостных писал. И обиделись на стихи не крепостные (немытые) и даже не только мундиры голубые (тайная полиция). Обиделась рабская элита - духовно крепостные господа.

Знаменитые стихи, знаменитые слова, вызывающие у одних бешенство, у других восторг:

Страна рабов, страна господ.

Пишут через запятую (так, будто это две страны), а надо ставить тире. Или даже равенство. Страна рабов = страна господ. Можете переставить - смысл не изменится.

ХХIV. БЛАЖЕНСТВО

«Блажен, кто смолоду был молод» - сегодня это произносят как одобрение: молодец, правильно жил. Повторяют поговорку, не помня, что это из «Онегина», и вообще не помня «Онегина».

Мы намеренно употребили глагол «произносят» вместо «цитируют». Ибо нет уверенности, что произносящий знает-понимает: кого и что цитирует.

Произнести может и попугай, если сто раз услышит. Но даже самый умный попугай не знает, что там дальше. Потому что не читал. А если и смотрел в книгу, то видел фигу (не съедобную).

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N.N. прекрасный человек.

Жениться на богатой, конечно, неплохо, но хвалить за это? А ещё ниже «денег и чинов» - то есть речь о стяжателе и карьеристе. Нет, Пушкин не мог всерьёз хвалить за эгоизм, корыстолюбие, показное благонравие. Это ирония! Вот какие мы сообразительные, догадались наконец.

Но для первых читателей - диких людей, живших 200 лет назад без интернета и даже без электричества - для тех дикарей всё было ясно с первого слова !

«Блажен» - и каждый читатель (каждый!) автоматически и без умственных усилий понимал, что именно здесь перефразировано, переиначено и написано с издёвкой над армией Молчалиных-Скалозубов-Фамусовых («Горе от ума» было у всех на слуху).

«Блажен» - и у каждого читателя мгновенно возникали в мозгу затверженные с детства Заповеди блаженств. Сегодня случается слышать «блаженны нищие духом», но напрасно спрашивать, что это значит и что там дальше. А это Нагорная проповедь. Там - никаких чинов, никаких денег, никаких земных выгод. Там всё наоборот.

Блаженны алчущие правды.
Блаженны чистые сердцем.
Блаженны изгнанные за правду.

Концовка пушкинской строфы прямо (и конечно, намеренно) грубо противоречит словам Христа. У Пушкина блажен тот, О ком твердили целый век/ NN прекрасный человек! - то есть тот, кто постоянно слышал льстивый одобрямс.

У Христа блаженны те, кого поносят и гонят, блаженны оклеветанные, изгнанные и оболганные.

Кто-то жаждет правды, а кто-то - денег и чинов.

Неважно, верите вы или нет. И уж совсем не надо доискиваться, верил ли Пушкин. Дурачьё считает его атеистом за «Гавриилиаду» и «Балду» - на здоровье. Почитайте Стерна (священника) или Аввакума (протопопа) - мало не покажется.

…Основное население «Онегина» - дворяне. Крестьяне тоже попадаются. И не только тот знаменитый, замучивший школьников, который, торжествуя, на дровнях обновляет путь…

Кричащее отсутствие священников в «Энциклопедии русской жизни» шокирует, когда это осознаешь. Численно они были почти равны дворянам, определяли колоссально много: все посты и праздники, все главные события в жизни - крестины, исповеди, свадьбы, похороны. Святая Русь, Москва златоглавая.

Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.

Церкви в «Онегине» есть, а священников нет. Единственный раз на весь роман попы мелькнули, когда Автор отправил на тот свет так ни разу живьём и не появившегося дядю:

Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили.

Эти попы - безликие, безмолвные, в церкви не служат; не отпевают, а попивают. Стоит ли путать веру с попами? Веры в Бога в «Онегине» много, а священников нет. Возможно, это вполне сознательное отделение веры от грешных служителей.

Щадя чувства священников, скажем, для ясности, о художниках. Стоит отделять Ван Гога от гида. Гид иногда мешает. Он говорит о детстве художника, о его родителях, учителях, невзгодах, о составе красок, о перспективе, штрихе, мазке, цене, ракурсе, сюжете, говорит, говорит… И вы уходите пустой, не испытав душевного переживания. Получили ничтожную информацию, годную лишь для кроссворда либо для вздорных застольных разговоров («А вы знаете? - Ван Гог отрезал ухо брату!» и прочий бред). Многим пришлось испытать на себе такие убийственные экскурсии.

Верил ли Пушкин? У людей нет и не может быть стопроцентного ответа на такой вопрос. Атеисты, случается, приходят к вере, да ещё как! А верующие - всего лишь слабые люди, колеблются, да ещё как!

Одна из потрясающих молитв: Верую! Господи, помоги моему неверию! Логически эта фраза абсурдна. Но сердце понимает её как родную.

Блажен, кто к концу долгой жизни добился денег и чинов, - горькая ирония, насмешка (и над добившимся, и над теми, кто так считает, так верит) - это начало Восьмой главы. Но вот финал романа:

Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочёл её романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

Это последние 6 строк. Самые последние. Блажен ушедший рано и по собственной воле. «Вдруг» - это решительно и сразу. Тут уж не ирония. Тут настоящее, хоть и горькое, - а не пустое, пусть бы и правильное.

Верил ли Пушкин? Всегда ли? Правильно ли? Оставьте, займитесь собой. Главное - он целиком и полностью человек христианской цивилизации - то есть морали.

Вспомните, в нашем романе «Немой Онегин», в ХII главе «Любовь к народу», мы споткнулись на, казалось бы, неожиданном последнем слове программного стихотворения «Поэт и толпа». Первое название «Чернь», печатается под эпиграфом Procul este, profani - прочь, невежды (лат.). После клеймящих слов о публике: чернь тупая, бессмысленный народ, злы, неблагодарны, клеветники, кастраты - вдруг:

Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв .

«Мы» - это Пушкин прямо о себе: вот для чего рождены мы - настоящие поэты.

ХХV. ПУСТЫНЯ

Татьяна живёт в деревне, пишет знаменитое письмо.

Никто меня не понимает!

И это она не только о домашних (которые нас всегда не понимают), но и о соседях.

Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.

Потом она переехала в Первопрестольную. И что же? В деревне её никто не понимал, а в Москве она никого не понимает.

Татьяна вслушаться желает
В беседы, в общий разговор;
Но всех в гостиной занимает
Такой бессвязный, пошлый вздор;
Всё в них так бледно, равнодушно;
Они клевещут даже скучно;
В бесплодной сухости речей,
Расспросов, сплетен и вестей
Не вспыхнет мысли в целы сутки,
Хоть невзначай, хоть наобум;
Не улыбнётся томный ум,
Не дрогнет сердце, хоть для шутки.
И даже глупости смешной
В тебе не встретишь, свет пустой.

В этой строфе два человека. Провинциалка, которая безуспешно пытается понять, и Пушкин, которому всё совершенно ясно, - он даже не диагноз ставит, а выносит приговор: неизлечимо.

Это - патриархальная Москва. А что светский Санкт-Петербург?

Тут был, однако, свет столицы,
И знать, и моды образцы,
Везде встречаемые лицы,
Необходимые глупцы…

Деревенский сброд и великосветский раут. С одной стороны, ничего общего , а с другой - никакой разницы .

Свободы сеятель пустынный… - это не Сахара, там свободу не сеют. Эта пустыня не из урока географии. «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился…» - это не в Каракумах. Духовная жажда - это в толпе.

Тьма - отсутствие света. Тьма - слишком много людей (тьма народу и всякого такого сброду). Они гасят разум; толпа - неодушевлённое . (Люди - кто, а толпа - что.) Толпа - самая мрачная бесплодная пустыня. Одиночество в толпе - бессмысленно и тошнотворно. Вот откуда хандра, тоска главного героя. Ну и Онегина заодно.

Настоящее одиночество плодотворно.

Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырёх стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится…

Пушкин называет местность, где живут Татьяна и Онегин, - пустыней. Для Ленского это тоже пустыня. Юный поэт едва нашёл одного слушателя, да и то циника.

В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры,
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнём,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жён
Гораздо меньше был умён.

Какая интересная пустыня! Полно пирующих (и беседующих!) соседей. Но они - пошлые обыватели. А бабы (тут Автор очень груб) вообще дуры. Феминистки, простите Пушкина.

Это пустыня - потому что с ними не о чем говорить. В такой пустыне (хотя кругом полно помещичьих усадеб) мается Костя Треплев после измены и бегства Нины; впрочем, и с ней говорить ему было не о чем («Чайка»). Такая же пустыня - многомиллионный город.

Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.

Пустынники эти - Онегин и Ленский. Онегин действительно одинок, но у Ленского ведь есть горячо любимая Оля. Какой же он пустынник? Где ж тут одиночество? Это одиночество называется никто меня не понимает . Ольга не читала стихов жениха.

Владимир и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.

А что Ленский рассказывает Онегину о любимой?

Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь…

Юношеский восторг по поводу девичьей груди вполне понятен. Понятно и то, что Ленский смутился от собственной откровенности и срочно поправился: «Что за душа!» Но ни здесь, нигде - нет ни слова о душе Ольги, о разговорах с нею. Это так понятно. С Олей не о чем говорить. И лучше не говорить, чтобы не разочаровываться. Она мила, и только.

Глаза как небо голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, лёгкий стан,
Всё в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдёте верно
Её портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.

Ради справедливости скажем, что надоел он Пушкину, а Ленскому надоесть не успел. И не успеет.

Татьяна, Ленский, Онегин… Все четыре героя «Онегина» - в пустыне. И только они.

Думающий и чувствующий человек неизбежно попадает в пустыню. Она всегда ждёт за дверью - только выйди. Максудов (у Булгакова в «Театральном романе») пошёл на вечеринку знаменитых писателей и пришёл в ужас: о чём они говорят?! - сплетни и пошлость, и боле ничего.

- Про Париж! Про Париж! Ещё! Ещё!

- Ай-яй-яй!

- Нуте-с, и от волнения, он неврастеник ж-жуткий, промахнись, и попал даме, совершенно неизвестной даме, прямо на шляпку…

- На Шан-Зелизе?!

- Подумаешь! Там это просто! А у ней одна шляпка три тысячи франков! Ну конечно, господин какой-то его палкой по роже… Скандалище жуткий!

Вернувшись с вечеринки самых успешных писателей страны, Максудов (рабочая копия своего автора, даже более точная, чем Онегин - своего) всю ночь ворочается - не может пережить.

Я вчера видел новый мир, и этот мир мне был противен. Я в него не пойду. Он - чужой мир. Отвратительный мир!

Те же самые чувства испытывал Мопассан. Но он был невероятно свободнее, чем Пушкин и Булгаков. Свободен от царской цензуры, свободен от советской. Мог трогать и веру, и политику.

...Что может быть страшнее застольных разговоров? Я живал в отелях, я видел душу человеческую во всей её пошлости. Поистине нужно принудить себя к полному равнодушию, чтобы не заплакать от горя, отвращения и стыда, когда слышишь, как говорит человек. Обыкновенный человек, богатый, известный, пользующийся почётом, уважением, вниманием, довольный собой - ничего не знает, ничего не понимает, но рассуждает о человеческом разуме с удручающей спесью.

До чего же нужно быть ослеплённым и одурманенным собственным чванством, чтобы смотреть на себя иначе, чем на животное, едва перегнавшее остальных в своём развитии! Послушайте их, когда они сидят вокруг стола, эти жалкие создания! Они беседуют! Беседуют простодушно, доверчиво, дружелюбно и называют это обменом мыслей. Каких мыслей? О погоде! А ещё?

Я заглядываю им в душу и с дрожью отвращения смотрю на её уродство, как смотришь на банку, где в спирту хранится безобразный зародыш монстра. Мне чудится, что я вижу, как медленно, пышным цветом распускается пошлость, как затасканные слова попадают из этого склада тупоумия и глупости на их болтливый язык и оттуда в воздух…

Их идеи, самые возвышенные, самые торжественные, самые похвальные, разве это не бесспорное доказательство извечной, всеобъемлющей, неистребимой и всесильной глупости?

Вот их представление о боге: неискусный бог, который испортил свои первые создания и заново смастерил их; бог, который выслушивает наши признания и ведёт им счёт; бог - жандарм, иезуит, заступник; и далее - отрицание бога на основании земной логики, доводы за и против; летопись верований, расколов, ересей, философий, утверждений и сомнений; детская незрелость теорий, свирепое и кровавое неистовство сочинителей гипотез; хаос раздоров и распрей; все жалкие потуги этого злополучного существа, неспособного постигнуть, провидеть, познать и вместе с тем легковерного, неопровержимо доказывают, что он был брошен в наш ничтожный мир только затем, чтобы пить, есть, плодить детей, сочинять песенки, и от нечего делать убивать себе подобных.

Мопассан. На воде. 1888.

Прошло 130 лет. Попробуйте что-нибудь добавить в этот портрет общества. Кто-то даже решит, что это не тот Мопассан, который десятилетиями манил советских подростков. А можно подумать, что он переписал прозой фрагмент из «Онегина»:

...В мертвящем упоеньи света,
Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,
Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных,
Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен,
Среди холодных приговоров
Жестокосердой суеты,
Среди досадной пустоты
Расчётов, дум и разговоров,
В сём омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья.

Попробуйте что-нибудь добавить. Обыщите всё ТВ, весь FB и др., и пр. У Толстого в «Войне и мире», у Мопассана в «На воде» схожая расправа со светской чернью занимает много страниц, а здесь чуть больше строфы.

Немой Онегин. Часть VI.

Немой Онегин. Часть VIII.

Здравствуйте уважаемые.
Продолжим с Вами разговор о 2 части замечательного произведения АС Пушкина. Предыдущий пост можно увидеть вот тут вот:
Сегодня не будет много пояснений. Просто наслаждайтесь текстом.
Итак, начнем:-)

В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал:
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.

Альма матер Ленского

Как говорится - вот Вам явление и нового героя. Помещик, красавец с длинными волосами, поэт и хорошего образования. Учился в Германии в знаменитом Геттингенском Университете в Нижней Саксонии, который работает и по сей день. там учился, к примеру, Великий Гейне, поэтому и неудивительно германофильство Ленского.

От хладного разврата света
Еще увянуть не успев,
Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев;
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум.
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего;
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.

Он верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами
Когда-нибудь нас озарит
И мир блаженством одарит.

Романтик и идеалист. Особо хочу обратить Ваше внимание на блестящий оборот "сердцем милый был невежда ". По-моему, блестяще.

Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.

Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных.
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.

Такая неслабая характеристика,и очень даже лестная. Видимо, что ленский был очень перспективен. И очень молод. 18 лет.

В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.

Богат, хорош собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай;
Ей шепчут: «Дуня, примечай!»
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!...

Молод, интересен, не беден - конечно же завидный жених. Но разве ему были интересны эти провинциальные амбиции и местные красотки? Несмотря на молодой возраст - вовсе нет. Пищит дама, кстати, арию русалки Лесты из русской переработки оперы Кауэра "Фея Дуная", которая называлась "Днепровская Русалка" и которую считали большой пошлостью.

Но Ленский, не имев, конечно,
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.

Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, —
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.

Ну вот и сошлись 2 героя... столь разные по темпераменту и возрасту.
Продолжение следует...
Приятного времени суток.

Средь модных и старинных зал.

Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил

Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил.

Все было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил:

В одном нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой

И календарь осьмого года;

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел.

Один среди своих владений,

Чтоб только время проводить,

Сперва задумал наш Евгений

Порядок новый учредить.

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярем он барщины старинной

Оброком легким заменил;

И раб судьбу благословил.

Зато в углу своем надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчетливый сосед.

Что он опаснейший чудак.

Сначала все к нему езжали;

Но так как с заднего крыльца

Обыкновенно подавали

Ему донского жеребца,

Лишь только вдоль большой дороги

Заслышит их домашни дроги, -

Поступком оскорбясь таким,

Все дружбу прекратили с ним.

"Сосед наш неуч, сумасбродит,

Он фармазон; он пьет одно

Стаканом красное вино;

Он дамам к ручке не подходит;

Все да да нет; не скажет да-с

Иль нет-с". Таков был общий глас.

В свою деревню в ту же пору

Помещик новый прискакал

И столь же строгому разбору

В соседстве повод подавал.

По имени Владимир Ленской,

С душою прямо геттингенской,

Красавец, в полном цвете лет,

Поклонник Канта и поэт.

Он из Германии туманной

Привез учености плоды:

Вольнолюбивые мечты,

Дух пылкий и довольно странный,

Всегда восторженную речь

И кудри черные до плеч.

От хладного разврата света

Еще увянуть не успев,

Его душа была согрета

Приветом друга, лаской дев.

Он сердцем милый был невежда,

Его лелеяла надежда,

И мира новый блеск и шум

Еще пленяли юный ум.

Он забавлял мечтою сладкой

Сомненья сердца своего;

Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал.

Он верил, что душа родная

Соединиться с ним должна,

Что, безотрадно изнывая,

Его вседневно ждет она;

Он верил, что друзья готовы

За честь его приять оковы,

И что не дрогнет их рука

Разбить сосуд клеветника;

Что есть избранные судьбами,

Людей священные друзья;

Что их бессмертная семья

Неотразимыми лучами,

Когда-нибудь, нас озарит

И мир блаженством одарит.

Негодованье, сожаленье,

Ко благу чистая любовь

И славы сладкое мученье

В нем рано волновали кровь.

Он с лирой странствовал на свете;

Под небом Шиллера и Гете

Их поэтическим огнем

Душа воспламенилаcь в нем.

И Муз возвышенных искусства,

Счастливец, он не постыдил;

Он в песнях гордо сохранил

Всегда возвышенные чувства,

Порывы девственной мечты

И прелесть важной простоты.

Он пел любовь, любви послушный,

И песнь его была ясна,

Как мысли девы простодушной,

Как сон младенца, как луна

В пустынях неба безмятежных,

Богиня тайн и вздохов нежных.

Он пел разлуку и печаль,

И нечто, и туманну даль,

И романтические розы;

Он пел те дальные страны,

Где долго в лоно тишины

Лились его живые слезы;

Он пел поблеклый жизни цвет

Без малого в осьмнадцать лет.

В пустыне, где один Евгений

Мог оценить его дары,

Господ соседственных селений

Ему не нравились пиры;

Бежал он их беседы шумной.

Их разговор благоразумный

О сенокосе, о вине,

О псарне, о своей родне,

Конечно, не блистал ни чувством,

Ни поэтическим огнем,

Ни остротою, ни умом,

Ни общежития искусством;

Но разговор их милых жен

Гораздо меньше был умен.

Богат, хорош собою, Ленской

Везде был принят как жених;

Таков обычай деревенской;

Все дочек прочили своих

За полурусского соседа;

Взойдет ли он, тотчас беседа

Заводит слово стороной

О скуке жизни холостой;

Зовут соседа к самовару,

А Дуня разливает чай,

Ей шепчут: "Дуня, примечай!"

Потом приносят и гитару:

И запищит она (бог мой!).

Приди в чертог ко мне златой!.. (12)

Но Ленский, не имев конечно

Охоты узы брака несть,

С Онегиным желал сердечно

Знакомство покороче свесть.

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

Сперва взаимной разнотой

Они друг другу были скучны;

Потом понравились; потом

Съезжались каждый день верхом,

И скоро стали неразлучны.

Так люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами - себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно;

Нам чувство дико и смешно.

Сноснее многих был Евгений;

Хоть он людей конечно знал

И вообще их презирал, -

Но (правил нет без исключений)

Иных он очень отличал

И вчуже чувство уважал.

Он слушал Ленского с улыбкой.

Поэта пылкий разговор,

И ум, еще в сужденьях зыбкой,

И вечно вдохновенный взор, -

Онегину все было ново;

Он охладительное слово

В устах старался удержать

И думал: глупо мне мешать

Его минутному блаженству;

И без меня пора придет;

Пускай покамест он живет

Да верит мира совершенству;

Простим горячке юных лет

И юный жар и юный бред.

Меж ими все рождало споры

И к размышлению влекло:

Племен минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь -

Все это мужа не спросясь.

Бывало, писывала кровью

Она в альбомы нежных дев,

Звала Полиною Прасковью

И говорила нараспев;

Корсет носила очень узкий,

И русский Н, как N французский,

Произносить умела в нос.

Но скоро все перевелось:

Корсет, альбом, княжну Полину,

Стишков чувствительных тетрадь

Она забыла; стала звать

Акулькой прежнюю Селину

И обновила наконец

На вате шлафор и чепец.

Словом, Ларины жили чудесно, как живут на этом свете целые мильоны людей. Однообразие семейной их жизни нарушалось гостями:

Под вечер иногда сходилась

Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить и позлословить,

И посмеяться кой о чем.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Их разговор благоразумной

О сенокосе, о вине,

О псарне, о своей родне,

Конечно, не блистал ни чувством,

Ни поэтическим огнем,

Ни остротою, ни умом,

Ни общежития искусством;

Но разговор их милых жен

Еще был менее учен.

И вот круг людей, среди которых родилась и выросла Татьяна! Правда, тут были два существа, резко отделявшиеся от этого круга – сестра Татьяны, Ольга, и жених последней, Ленский. Но и не этим существам было понять Татьяну. Она любила их просто, сама не зная за что, частию по привычке, частию потому, что они еще не были пошлы; но она не открывала им внутреннего мира души своей; какое-то темное, инстинктивное чувство говорило ей, что они – люди другого мира, что они не поймут ее. И действительно, поэтический Ленский далеко не подозревал, что такое Татьяна: такая женщина была не по его восторженной натуре и могла ему казаться скорее странною и холодною, нежели поэтическою. Ольга еще менее Ленского могла понять Татьяну. Ольга – существо простое, непосредственное, которое никогда ни о чем не рассуждало, ни о чем не спрашивало, которому все было ясно и понятно по привычке и которое все зависело от привычки. Оля очень плакала о смерти Ленского, но скоро утешилась, вышла за улана и из грациозной и милой девочки сделалась дюжинною барынею, повторив собою свою маменьку, с небольшими изменениями, которых требовало время. Но совсем не так легко определить характер Татьяны. Натура Татьяны не многосложна, но глубока и сильна. В Татьяне нет этих болезненных противоречий, которыми страдают слишком сложные натуры; Татьяна создана как будто вся из одного цельного куска, без всяких приделок и примесей. Вся жизнь ее проникнута тою целостностью, тем единством, которое в мире искусства составляет высочайшее достоинство художественного произведения. Страстно влюбленная, простая деревенская девушка, потом светская дама, – Татьяна во всех положениях своей жизни всегда одна и та же; портрет ее в детстве, так мастерски написанный поэтом, впоследствии является только развившимся, но не изменившимся.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

Она ласкаться не умела

К отцу, ни к матери своей;

Дитя сама, в толпе детей

Играть и прыгать не хотела

И часто целый день одна

Сидела молча у окна.

Задумчивость была ее подругою с колыбельных дней, украшая однообразие ее жизни; пальцы Татьяны не знали иглы, и даже ребенком она не любила кукол, и ей чужды были детские шалости; ей был скучен и шум и звонкий смех детских игр; ей больше нравились страшные рассказы в зимний вечер. И потому она скоро пристрастилась к романам, и романы поглотили всю жизнь ее.

Она любила на балконе

Предупреждать зари восход,

Когда на бледном небосклоне

Звезд исчезает хоровод,

И тихо край земли светлеет,

И, вестник утра, ветер веет,

И всходит постепенно день.

Зимой, когда ночная тень

Полмиром доле обладает,

И доле в праздной тишине,

При отуманенной луне,

Восток ленивый почивает,

В привычный час пробуждена,

Вставала при свечах она.

Итак, летние ночи посвящались мечтательности, зимние – чтению романов, – и это среди мира, имевшего благоразумную привычку громко храпеть в это время! Какое противоречие между Татьяною и окружающим ее миром! Татьяна – это редкий, прекрасный цветок, случайно выросший в расселине дикой скалы,

Незнаемый в траве глухой

Ни мотыльками, ни пчелой.

Эти два стиха, сказанные Пушкиным об Ольге, гораздо больше идут к Татьяне. Какие мотыльки, какие пчелы могли знать этот цветок или пленяться им? Разве безобразные слепни, оводы и жуки, вроде господ Пыхтина, Буянова, Петушкова и тому подобных? Да, такая женщина, как Татьяна, может пленять только людей, стоящих на двух крайних ступенях нравственного мира, или таких, которые были бы в уровень с ее натурою и которых так мало на свете, или людей совершенно пошлых, которых так много на свете. Этим последним Татьяна могла нравиться лицом, деревенскою свежестью и здоровьем, даже дикостью своего характера, в которой они могли видеть кротость, послушливость и безответность в отношении к будущему мужу – качества, драгоценные для их грубой животности, не говоря уже о расчетах на приданое, на родство и т. п. Стоящие же в середине между этими двумя разрядами людей всего менее могли оценить Татьяну. Надобно сказать, что все эти серединные существа, занимающие место между высшими натурами и чернию человечества, эти таланты, служащие связью гениальности с толпою, по большей части – всё люди «идеальные», под стать идеальным девам, о которых мы говорили выше. Эти идеалисты думают о себе, что они исполнены страстей, чувств, высоких стремлений; но в сущности все дело заключается в том, что у них фантазия развита на счет всех других способностей, преимущественно рассудка. В них есть чувство, но еще больше сентиментальности, и еще больше охоты и способности наблюдать свои ощущения и вечно толковать о них. В них есть и ум, но не свой, а вычитанный, книжный, и потому в их уме часто бывает много блеска, но никогда не бывает дельности. Главное же, что всего хуже в них, что составляет их самую слабую сторону, их ахиллесовскую пятку, – это то, что в них нет страстей, за исключением только самолюбия, и то мелкого, которое ограничивается в них тем, что они бездеятельно и бесплодно погружены в созерцание своих внутренних достоинств. Натуры теплые, но так же не холодные, как и не горячие, они действительно обладают жалкою способностью вспыхивать на минуту от всего и ни от чего. Поэтому они только и толкуют, что о своих пламенных чувствах, об огне, пожирающем их душу, о страстях, обуревающих их сердце, не подозревая, что все это действительно буря, но только не на море, а в стакане воды. И нет людей, которые бы менее их способны были оценить истинное чувство, понять истинную страсть, разгадать человека глубоко чувствующего, неподдельно страстного. Такие люди не поняли бы Татьяны: они решили бы все в голос, что если она не дура пошлая, то очень странное существо и что, во всяком случае, она холодна, как лед, лишена чувства и неспособна к страсти. И как же иначе? Татьяна молчалива, дика, ничем не увлекается, ничему не радуется, ни от чего не приходит в восторг, ко всему равнодушна, ни к кому не ласкается, ни с кем не дружится, никого не любит, не чувствует потребности перелить в другого свою душу, тайны своего сердца, а главное – не говорит ни о чувствах вообще, ни о своих собственных в особенности... Если вы сосредоточены в себе и на вашем лице нельзя прочесть внутреннего пожирающего вас огня, – мелкие люди, столь богатые прекрасными мелкими чувствами, тотчас объявят вас существом холодным, эгоистом, отнимут у вас сердце и оставят при вас один ум, особенно если вы имеете наклонность иронизировать над собственным чувством, хотя бы то было из целомудренного желания замаскировать его, не любя им ни играть, ни щеголять...Повторяем: Татьяна – существо исключительное, натура глубокая, любящая, страстная. Любовь для нее могла быть или величайшим блаженством, или величайшим бедствием жизни, без всякой примирительной середины. При счастии взаимности любовь такой женщины – ровное, светлое пламя; в противном случае – упорное пламя, которому сила воли, может быть, не позволит прорваться наружу, но которое тем разрушительнее и жгучее, чем больше оно сдавлено внутри. Счастливая жена, Татьяна спокойно, но тем не менее страстно и глубоко любила бы своего мужа, вполне пожертвовала бы собою детям, вся отдалась бы своим материнским обязанностям, но не по рассудку, а опять по страсти, и в этой жертве, в строгом выполнении своих обязанностей нашла бы свое величайшее наслаждение, свое верховное блаженство. И все это без фраз, без рассуждений, с этим спокойствием, с этим внешним бесстрастием, с этою наружною холодностью, которые составляют достоинство и величие глубоких и сильных натур. Такова Татьяна. Но это только главные и, так сказать, общие черты ее личности; взглянем на форму, в которую вылилась эта личность, посмотрим на те особенности, которые составляют ее характер.

Синкретичные определения

Специфической особенностью определений является то, что они не выполняют в предложении структурной функции, однако чрезвычайно важны в семантическом аспекте. Их основная роль – роль референтов –позволяет углубить и расширить семантику предложения. Нередко именно определения несут основную смысловую нагрузку. Синкретичные определения формируются на нескольких направлениях. В большей части употреблений синкретизм обусловлен двойной морфологической природой главного компонента – отглагольного существительного, обладающего наряду с семантикой предметности семой процессуальности. Здесь проявляется синкретизм на основе совмещения синтаксических связей и отношений. Даже синонимическая замена согласованного определения несогласованным даёт эффект присутствия не одного предмета, а двух: кожаный портфель – портфель из кожи, молочный пакет – пакет из-под молока . Синкретичными в подавляющем большинстве случаев являются несогласованные определения. Они очень продуктивны и широко распространены в речи, так как богаче по семантике, чем согласованные определения. Значение определения совмещается у предложных и предложно-падежных словоформ с объектным и обстоятельственным значениями, которые сформировались в глагольных словосочетаниях. Семантика несогласованных управляемых определений характеризуется многокомпонентностью. Они сочетают значения определения со значениями дополнения и обстоятельства, которые проявляются в разной степени. Синкретизм определения может обусловливаться наличием в роли поясняемого слова отглагольного существительного, которое содержит в своём семном составе разные объёмы процессуальных компонентов. Так, существительные, образованные от прямо переходных глаголов, содержат сему процессуальности в максимальном объёме и формируют, прежде всего, объектные синтаксические отношения, совмещённые с атрибутивными: ремонт (чего? какой?) дома, засолка (чего? какая?) капусты . Ближайшие синонимичные замены выявляют объектные отношения: ремонтировать дом (а не домашний ремонт ), засолить капусту (а не капустная засолка) . Вопрос чего? является не только падежным, формальным, но и смысловым, выявляющим отношения между действием и объектом действия. Атрибутивные отношения здесь обусловлены морфологической принадлежностью поясняемого слова-существительного, они более формализованы.

Второй уровень синкретизма наблюдается при поясняемом слове, выраженном отглагольным существительным, образованном от глагола речи, мысли, чувства по непродуктивным традиционным моделям: разговор о сенокосе, мысль о дочери, любовь к матери и т.д. В них трудно выделить превалирующую сему, объектные и атрибутивные отношения уравновешиваются. Когда отглагольное существительное переосмысливается и получает значение предмета (результата), оно теряет сему процессуальности, и синтаксические отношения превращаются в атрибутивные, между предметом и признаком предмета: сочинение (чьё?) ученика , решение (чьё?) директора и т.д.

В романе наиболее частотна вторая модель. Распространяемые существительные со значением речи, мысли, чувства обусловливают синкретизм зависимого компонента, совмещающего семантику несогласованного определения и дополнения:

Их разговор благоразумный разговор какой? о чём?

О сенокосе, о вине,

О псарне, о своей родне,

Конечно, не блистал ни чувством,

Ни поэтическим огнём,

Ни остротою, ни умом,

Ни общежития искусством…

…К гостям усердие большое,

Варенье, вечный разговор

Про дождь, про лён, про скотный двор …

Взойдёт ли он, тотчас беседа

Заводит слово стороной

О скуке жизни холостой…

Онегин без труда узнал

Его любви младую повесть … повесть какую? о чём?

…И мысль об ней одушевила

Его цевницы первый стон.

…Но просто вам перескажу

Преданья русского семейства ,

Любви пленительные сны

Да нравы нашей старины.

Показательно, что субстантив нравы не содержит семы процессуальности и поэтому формирует только атрибутивные отношения без других семантических оттенков: нравы чьи? старины (старинные).

Её тревожит сновиденье.

Не зная, как его понять,

Мечтанья страшного значенье

Татьяна хочет отыскать.

Я вспомню речи неги страстной,

Слова тоскующей любви …

…Я, бывало,

Хранила в памятине мало

Старинных былей, небылиц

Про злых духов и про девиц…

Неправильный, небрежный лепет,

Неточный выговор речей

По-прежнему сердечный трепет

Произведут в груди моей…

…Я прочёл

Души доверчивой признанья ,

Любви невинной излиянья.

Негодованье, сожаленье,

Ко благу чистая любовь

И славы сладкое мученье

В нём рано волновали кровь.

…Вся жизнь моя была залогом залогом каким? чего?свидания ка-

Свиданья верного с тобой … кого? с кем?

…Ты видишь, дело о письме дело какое? о чём? о письме каком?

К Онегину. кому? к Онегину

Татьяна верила преданьям

Простонародной старины ,

И снам, и карточным гаданьям,

И предсказаниям луны.

Он был неглуп; и мой Евгений,

Не уважая сердца в нём,

Любил и дух его суждений,

И здравый толк о том о сём .

Я не предвижу возражений

На представление моё.

Мой бедный Ленский! За могилой

В пределах вечности глухой

Смутился ли, певец унылый,

Измены вестью роковой… вестью какой? о чём?

И я, в закон себе вменяя

Страстей единый произвол ,

С толпою чувства разделяя,

Я музу резвую привёл

На шум пиров и буйных споров…

Про одно именье

Наследников сердитый хор

Заводит непристойный спор .

Привычка свыше нам дана;

Замена счастию она.

Характерным для пушкинского стиля является инверсивная препозиция зависимого определения-дополнения, ещё ярче актуализирующая его роль в предложении. Семантика отглагольных существительных, включая другие словообразовательные маркеры, может синонимически варьироваться, так расширяется круг номинативов, формирующих синкретичную синтаксическую семантику:

Он рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания земли … бытописания какого? чего?

…Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность … преданность какая? чему?

…Страстей игру мы знали оба… игру какую? чем?

Вот наш Онегин сельский житель,

Заводов, вод, лесов, земель

Хозяин полный… хозяин чего? какой?

…Он был свидетель умилённый

Её младенческих забав …

…Или какой-нибудь издатель

Замысловатой клеветы … издатель чего? какой?

…Свободен, вновь ищу союза

Волшебных звуков, чувств и дум …

…Но я бороться не намерен

Ни с ним покамест, ни с тобой,

Певец Финляндки молодой! певец какой? о ком?

Наблюдается совмещение атрибутивного и объектного значений на фоне метафоризации, ещё более осложняющей семантику второстепенных членов предложения:

Я с вами знал

Всё, что завидно для поэта:

Забвенье жизни в бурях света,

Беседу сладкую друзей.

…Смутился ли певец унылый,

Измены вестью роковой…

Насыщенность синкретичными членами предложения бывает максимальной:

Быть может, в мысли нам приходит

Средь поэтического сна

Иная, старая весна

И в трепет сердце нам приводит

Мечтой о дальней сторон е,

О чудной ночи, о луне …

В шести строках восемь синкретичных членов. Среди них два дуплексива – два второстепенных члена с двойными синтаксическими связями. Оба однородных сказуемых содержат разную степень синтаксической нерасчленённости. Фразеологизация первого сказуемого допускает двойное толкование первых двух второстепенных членов: приходит в мысли кому? в мысли какие? наши . Словоформа нам может квалифицироваться и как субъектное дополнение, и как синкретичное определение. Обстоятельства средь сна, в трепет имеют семантику состояния, в которой всегда присутствуют другие семы (локативные, образа действия и др.). Вторая словоформа нам зависит от второго однородного сказуемого и от обстоятельства состояния в трепет , кстати, и это обстоятельство может рассматриваться в составе сказуемого, выражающего состояние субъекта. Словоформа мечтой совмещает семантику дополнения и обстоятельства образа действия. От неё зависят три однородных синкретичных несогласованных определения с объектной семантикой (мечтой какой? о чём?).

Отглагольное существительное, образованное от непереходного глагола, распространяется со стороны обстоятельственного признака предмета: признака по месту, времени, способа, цели, причины и т.д. Такое распространение возможно и при существительном неглагольной семантики. Сема процессуальности отглагольного существительного восполняется обстоятельственным значением, поэтому так разнообразны синкретичные определения с обстоятельственным значением:

– признак предмета по месту:

…Луну, небесную лампаду,

Которой посвящали мы

Прогулки средь вечерней тьмы … прогулки какие? когда?

Перескажу простые речи

Отца иль дяди-старика,

Детей условленные встречи встречи какие? где?

У старых лип, у ручейка…

…Он вас пленит, я в том уверен,

Рисуя в пламенных стихах,

Прогулки тайные в санях …

– признак предмета по времени:

…Но дней минувших анекдоты

От Ромула до наших дней

Хранил он в памяти своей

Он умер в час перед обедом …

Я помню море пред грозою …

Онегин шкафы отворил;

В одном нашёл тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой

И календарь осьмого года .

Но эта важная забава

Достойна старых обезьян

Хвалёных дедовских времян …

…Всё украшало кабинет

Философа в осьмнадцать лет .

– признак предмета по цели:

И щётки тридцати родов

И для ногтей и для зубов …

Верней нет места для признаний

И для вручения письма .

…Съезжались недруги и други,

Охотники до похорон …

– признак предмета по образу действия сочленённого с ним сказуемого:

… Но я привык к его язвительному спору,

И к шутке с желчью пополам …

Семантика конкретного предмета, особенно одушевлённого, привносит в подобные словосочетания и третье значение – объекта:

Она глядит – и сердце в ней

Забилось чаще и сильней.

В забвенье шепчет наизусть

Письмо для милого героя … письмо какое? для кого? с какой целью?

…Обычай деспот меж людей …

И здесь в одном предложении обнаруживаем пять синкретичных членов:

…На солнце иней в день морозный ,

И сани, и зарёю поздной

Сиянье розовых снегов, (сиянье какое? когда?)

И мглу крещенских вечеров (мглу какую? когда?)

Синкретизм в данном предложении обусловлен не только двойной морфологической природой определяемых субстантивов, но и эллипсисом глагольной формы.

Синкретизм определений, обусловленный эллипсисом

При эллипсисе сказуемого его состав берёт на себя функции имплицитного предикатного центрального компонента, сохраняя и свою первичную функцию распространителей. В результате в словоформе сочетаются два пласта значений, так как новое значение создаётся новыми синтаксическими связями и отношениями:

Везде высокие покои,

В гостиной штофные обои,

Царей портреты на стенах ,

И печи в пёстрых изразцах…

Портреты, которые висели на стенах – при стяжении обстоятельство места на стенах получает атрибутивное значение: портреты какие? где?

…страшные рассказы

Зимою в темноте ночей

Пленяли больше сердце ей.

Могу ли их себе представить

С «Благонамеренным» в руках !

Вдовы Клико или Моэта

Благословенное вино

В бутылке мёрзлой для поэта

На стол тотчас принесено.

…Трике,

К ней обратясь с листком в руке ,

Запел, фальшивя.

Венка на ветви нет.

И вот уж с ним пред алтарём

Она стыдливо под венцом

Стоит с поникшей головою,

С огнём в потупленных очах,

С улыбкой лёгкой на устах .

Инверсивная позиция словоформы под венцом сообщает ей атрибутивную семантику, при прямом порядке слов эта словоформа входит в состав сказуемого: стоит под венцом , сохраняя сему состояния.

И вдруг перед собою

С холма господский видит дом,

Селенье, рощу под холмом

И сад над светлою рекою .

… (везут) варенье в банках .

…И прерывал его меж тем

Разумный толк без пошлых тем ,

Без вечных истин, без педантства …

Ср.: толк, в котором не было пошлых тем, вечных истин и педантства.

А мне, Онегин, пышность эта,

Постылой жизни мишура,

Мои успехи в вихре света,

Мой модный дом и вечера,

Что в них?

Поясняемые члены имеют только значение предметности, зависимые слова конкретизируют определяемый предмет, сохраняя связи с опущенным сказуемым и поэтому влияя своей обстоятельственной семантикой на осложнение синтаксических отношений.

Синкретизм, обусловленный двойной зависимостью члена предложения (дуплексив).

Второстепенные члены предложения с двойной связью и разнонаправленными отношениями всегда синкретичны. В поэтическом тексте двойная зависимость члена предложения часто возникает по причине его инверсии, так как инверсия здесь максимально частотна, потому что семантически информативна. Она в первую очередь актуализирует какой-либо компонент стиха. Обычно инверсивные члены предложения сочетают значения определения и обстоятельства:

В саду служанки, на грядах ,

Сбирали ягоды в кустах …

Словоформа в кустах позиционно зависит и от сказуемого и от дополнения 49: сбирали где? ягоды какие?

…С неизъяснимою красой

Он видит Ольгу пред собой .

Ольгу какую? видит перед кем? где? Словоформа пред собой зависит и от сказуемого и от дополнения, совмещая значения дополнения, обстоятельства места и определения.

Потух огонь на алтаре !..

потух где? на чём? огонь какой?

Венка на ветви нет.

Венка какого? нет где?

И вот уж с ним пред алтарём

Она стыдливо п од венцом

Стоит с поникшей головою,

С огнём в потупленных очах ,

С улыбкой лёгкой на устах .

Словоформа под венцом одновременно входит и в состав составного именного сказуемого со статуарной знаменательной связкой, и может квалифицироваться как обстоятельство состояния и как несогласованное определение (она какая? под венцом ). Обстоятельства образа действия с огнём, с улыбкой распространены синкретичными определениями с локативной семантикой в очах, на губах.

Самый частотный дуплексив в романе – словоформа один во всех формах и грамматических значениях. Отмечены все возможные переходы от именной части сказуемого к дуплексиву - распространителю:

Вообрази, я здесьодна …

И всё грустит она

Да бродит по лесамодна .

Во втором предложении появляется оттенок количественной семантики, хотя словоформа осознаётся в составе сказуемого.

По-другому воспринимается словоформа одна в препозиции по отношению к спрягаемому глаголу:

…Татьяна в тишине лесов

Одна с опасной книгой бродит …

Препозитивное употребление синкретичной словоформы актуализирует её атрибутивную и количественную семантику. Атрибутивная семантика показывает на грамматическую связь с подлежащим, обстоятельственная меры – со сказуемым. Дуплексив не теряет синкретизма и в составе обособленного члена предложения:

Один среди своих владений,

Чтоб только время проводить,

Сперва задумал наш Евгений

Порядок новый учинить.

Отсутствие семы ограничения в дуплексиве доказывается присутствием ограничительно-выделительной частицы в придаточном предложении. Однако в препозиции дуплексива возможно присоединение третьего оттенка значения – выделительно-ограничительного:

Венка на ветви нет;

Один , под ним, седой и хилый

Пастух по-прежнему поёт

И обувь бедную плетёт.

Одна , печальна под окном,

Озарена лучом Дианы,

Татьяна бедная не спит

И в поле тёмное глядит.

Интерпозиция синкретичного количественного определения ещё более функционально приближает его к выделительно-ограничительной частицетолько :

«Сосед наш неуч; сумасбродит;

Он фармазон; он пьёт одно

Стаканом красное вино…»

…Всегда, везде одно мечтанье,

Одно привычное желанье,

Одна привычная печаль.

…Все для мечтательницы нежной

В единый образ облеклись,

В одном Онегине слились.

Интерпозиция актуализирует семантический компонент ограничения. Сама сема ограничения связана с семой количества– единственности. Здесь наблюдается позиционный синкретизм:

…Но в тёмном зеркале одна

Дрожит печальная луна…

Луна какая? дрожит в каком количестве? + только

…Онегин мой

Один уехал спать домой.

Приехав, он прямым поэтом

Пошёл бродить с своим лорнетом

Один над морем – и потом

Очаровательным пером (каким образом? чем?)

Сады одесские прославил.

Кстати, и словоформа только употребляется в тексте одновременно и как частица, и как компонент составного временного союза:

И нынче – Боже! – стынет кровь,

Как только вспомню взгляд холодный

И эту проповедь…

В качестве дуплексивов встречаются и другие словоформы:

…Бразды пушистые взрывая,

Летит кибитка удалая …

Кибитка какая? летит почему?

Свой пистолет тогда Евгений,

Не преставая наступать,

Стал первый тихо подымать .

В современном языке дуплексив первый чаще употребляется в форме творительного падежа (стал первым поднимать ), который дифференцирует её зависимость именно от сказуемого, тогда как форма рода дуплексива зависит от подлежащего. Синтаксические дуплексивные связи могут ослабляться:

На красных лапках гусь тяжёлый,

Задумав плыть по лону вод,

Ступает бережно на лёд.

Гусь какой? ступает как? на лапках. Обстоятельство на лапках , находясь рядом с подлежащим, наполняется атрибутивным содержанием, одновременно относится к сказуемому, выражая способ действия.

В одном предложении может быть несколько дуплексивов:

Но ныне… памятник унылый

Забыт. К нему привычный след

Заглох. Венка на ветви нет;

Один, под ним, седой и хилый

Пастух по-прежнему поёт

И обувь бедную плетёт.

След какой? заглох где? Интересно, что в словоформе к нему , находящейся в сильной позиции (начинающей предложение) в составе подлежащего, первичной семой является атрибутивная, так как постановка локативного вопроса от сказуемого противоречит форме направления движения (заглох к кому? – вряд ли возможно). Таким образом, позиционная актуализация может пересиливать объективно заложенные в предложении синтаксические связи и отношения.

Венка какого? нет романаЛитература

Петербурга, 2007  М. Михайлова, 2007 ISBN  “Политехника”, 2007 ОГЛАВЛЕНИЕ... Ю., Ширяев Е. Н. Современный русский язык: Синтаксис . Пунктуация. М., 1997. Лаптева О. А. ... в последней главе романа «Евгений Онегин» (Отрывки из путешествия Онегина ): Я жил...